Тексты / Книги / 09.06.2009

Харуки Мураками
Страна Чудес Без Тормозов И Конец Света

Страна Чудес Без Тормозов И Конец Света
ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Роман, который вы держите сейчас в руках, я закончил в 1985 году. В его основе - небольшая повесть "Город с призрачной стеной" ("Мати то соно футасикана кабэ"), написанная за пять лет до этого. Повесть опубликовали в одном литературном журнале, но мне самому не очень понравилось, как я ее написал (если честно, у меня в то время не хватило мастерства придать хорошей задумке нужную форму), и поэтому я не стал заводить разговор об отдельном издании, не стал ничего переписывать, а просто отложил рукопись на потом. Чувствовал: придет время - и я к ней вернусь. Эта сюжетная линия очень много значит для меня, и я долго искал в себе силы, чтобы переделать ее как надо.

Но как именно переделать? Ключевая идея никак не приходила в голову. Проблема ведь не в правке по мелочам, но в развороте угла зрения на сюжет в целом; а для такого разворота нужна принципиально новая идея. И вот, четыре года спустя по какой-то случайности (сейчас уже и не помню, какой) она меня посетила. "Да-да, вот оно!" - подумал я, побежал к столу, сел и принялся за работу, которая заняла у меня около года.

Читая роман, вы заметите, что он состоит из двух отдельных историй - "Конец Света" и "Страна Чудес без тормозов". "Конец Света" написан по мотивам той самой повести "Город с призрачной стеной", а к ней добавлен сюжет "Страны Чудес без тормозов". Собственно, в этом и заключалась моя идея: создать нечто целое из двух разных историй. Они происходят в совершенно разных местах и развиваются по различным канонам - но под конец органично сплетаются в одно целое. Каким образом они пересекаются и чем объединены - читателю не должно быть понятно, пока он не доберется до конца книги.

Загвоздка - и, уверяю вас, очень серьезная - состояла в том, что я и сам понятия не имел, как эти две истории увязать. Но я решил не унывать. Я подумал: "Ладно, будь что будет!" - и начал сочинять на ходу (как вы, наверное, знаете, оптимизм - неотъемлемая часть писательской натуры). Я выстраивал эти сюжеты попеременно один из другого - и потихоньку двигался вперед. В итоге получилось, что все четные главы - это "Конец Света", а все нечетные - "Страна Чудес без тормозов". И сейчас, вспоминая все это, я понимаю, что для создания этих разных историй задействовал совершенно разные части себя.

Проще говоря, вполне возможно, что "Конец Света" я писал правым полушарием мозга, а "Страну Чудес" - левым. Или, скажем, наоборот; не важно. Так или иначе, я разделил свой мозг (сознание, если угодно) на две части и писал две разные истории. Должен признаться, ощущение было замечательное.

Например, сочиняя "Конец Света", я плавал в фантазиях своего "правого мозга". Там - очень тихий мир. В маленьком городе, обнесенном высокой стеной, все происходит размеренно и спокойно. Люди сдержанны, немногословны, звуки приглушены. В отличие от этого мира, "Страна Чудес без тормозов" предельно активна. Там вы найдете и скорость, и насилие, и комизм ситуаций, и картины сумасшедших будней огромного мегаполиса. Этот мир существует в моем "левом мозгу". И вот так писать, постоянно ныряя то в один из этих миров, то в другой, для меня (или для механизма, управляющего моим сознанием) - чрезвычайно уютное состояние. Когда мне сложно разобраться в себе, когда душа не на месте, я частенько подхожу к пианино и разучиваю инвенции Баха (правда, очень неумело). Я одинаково напрягаю пальцы обеих рук - и казалось бы простая физическая нагрузка помогает восстановить утерянное душевное равновесие: мне действительно становится легче. Сочиняя то "Конец Света", то "Страну Чудес", мне было почти так же легко.

Так, день за днем, я продолжал напрягать обе половинки мозга, создавая два противоположных повествования. И постепенно между ними начала проступать некая взаимосвязь. Что-то из одной истории совершенно естественно стало просачиваться в другую и наоборот. Процесс был очень радостным и захватывающим. В какой-то момент пришла уверенность: да, теперь все получится как надо, - и работать стало гораздо легче. Я просто сочинял каждый день по кусочку той и другой истории, полагаясь на собственное чутье. Верил, что они когда-нибудь непременно соединятся в одно целое. И они соединились. Удачно или нет - судить вам.

Мы часто спрашиваем себя о душе. Примерно как у Антона Чехова в "Палате номер шесть" Андрей Ефимыч развлекает вопросами почтмейстера.

Существует ли душа? Конечна она или бесконечна? Исчезает она с нашей смертью - или все-таки переживает смерть и как-то существует дальше? Ответов на эти вопросы у меня нет, - да и у Чехова, видимо, не было. Я лишь знаю наверняка, что у нас есть сознание. Оно существует внутри нашего тела. А снаружи этого тела существует совсем другой мир. Мы живем в постоянной зависимости как от внутреннего сознания, так и от внешнего мира. И эта двойная зависимость то и дело заставляет нас болеть, страдать, ввергает нас в хаос и разрушает наше драгоценное "я".

Но я часто думаю: а разве мир вокруг не отражается в нашем сознании точно так же, как наше сознание отражается в мире? И разве здесь не применима метафора двух зеркал, развернутых друг к другу и образующих две бесконечности?

Описание подобного видения (или, если угодно, понимание мироустройства) - мой постоянный мотив, но, пожалуй, именно в "Стране Чудес без тормозов" мне удалось выписать это наиболее внятно. В 1982 году я написал "Охоту на овец", свой первый настоящий роман, а три года спустя - "Страну Чудес без тормозов". К тому времени мне было тридцать шесть лет, и во мне впервые укрепилось ощущение: ну вот, я и стал писателем. Мне хотелось рассказывать истории тем голосом, которые я в себе открыл, и теми словами, который во мне накопились.. Впереди еще целых полжизни можно грамотно расходовать силы и продолжать писать.

Мне очень приятно сознавать, что усилиями Дмитрия Коваленина столь важный для меня роман переведен на русский язык, и такое уважаемое издательство, как "ЭКСМО", опубликовало его в России. От всего сердца желаю моим русским читателям получить удовольствие от этой книги.

14 октября 2002 года

 

 



Глава 1
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Лифт. Тишина. Манера толстеть

Почему до сих пор светит солнце?
Почему не смолкают птицы?
Или они не знают,
Что конец света уже начался?
"Конец света" *

Кабина лифта мучительно медленно двигалась вверх. То есть, я полагал, что вверх; убедиться в этом никакой возможности не было. На такой черепашьей скорости всякое чувство движения пропадает. Может быть, лифт опускался. Может, вообще стоял. И только мне в моей ситуации было удобно думать, что он поднимается. Жалкая гипотеза. Никаких доказательств. Возможно, я уже проехал этажей двенадцать вверх и еще три вниз. А может, успел обернуться вокруг Земли. Неизвестно.

Что говорить, с этим лифтом и сравниться не мог допотопный подъемник моей многоэтажки - шаг прогресса сразу вслед за колодезным воротом. Просто не верилось, что два настолько разных агрегата созданы для выполнения одной функции и одинаково называются. Слишком космической была пропасть между мирами, где они появились на свет.

Прежде всего, этот лифт ошеломлял своими размерами. При желании здесь можно было бы устроить офис небольшой фирмы. Расставить столы, шкафы, стеллажи, в углу оборудовать кухню - и все равно еще место останется. Три взрослых верблюда и средних размеров пальма уместились бы в этой громадине без особых проблем.

Второе, что впечатляло не меньше, - абсолютная чистота. Стерильная, как в свежевыстроганном гробу. На сверкающей стали стен - ни пылинки, ни пятнышка. На полу - дорогой зеленый ковер с ворсом по щиколотку.

Но особенно поражало отсутствие всякого звука. Не успел я войти, как двери с устрашающим беззвучием (именно так!) плавно закрылись у меня за спиной, и кабину затопила вязкая тишина. Поехал лифт или остался на месте - сам черт бы не разобрал. "Глубокие реки неслышно текут"...

Но и это еще не все. Меня окружали абсолютно голые стены. Ни панели управления, ни кнопок, ни аварийного тормоза. Я ощутил себя самым беспомощным существом на земле. Да что кнопки - не было ни дисплея с номерами этажей, ни предупреждения о максимально допустимом числе пассажиров, ни таблички фирмы-изготовителя. Не говоря уже о пожарном люке. Самый натуральный гроб. Готов поспорить, проверки на пожарную безопасность этот лифт не проходил. И никогда не прошел бы. В конце концов, существуют же и у лифтов какие-то общелифтовые критерии...

Стоя столбом между четырьмя гладкими стальными стенками (абсолютно не за что ухватиться!), я вспомнил кино о трюках Гарри Гудини, которое смотрел еще в детстве. Как его связали по рукам и ногам, обмотали цепями и засунули в сундук, сундук обмотали еще цепями - и бросили в Ниагарский водопад. А может, и в пучину Ледовитого океана... Я глубоко вздохнул и попытался хладнокровно сравнить свое положение с ситуацией Гудини. Мое преимущество - в том, что у меня свободные руки-ноги. Козырь Гудини - в том, что он знал, как действовать.

Шутка сказать - я ведь даже не знаю, движется лифт или нет. Я негромко откашлялся. Кашель мой прозвучал очень странно. На человеческий кашель это походило меньше всего. Кусок мягкой глины, шмякающийся о бетонную стену. Просто не верилось, что мое тело способно издавать подобные звуки. На всякий случай я кашлянул еще раз - но результат оказался тем же. И я решил больше не кашлять.

Очень долго я простоял, не двигаясь. Но сколько я так ни стоял - двери лифта не открывались, хоть тресни. Мы с лифтом застыли в пространстве настолько безжизненно, что послужили бы идеальными моделями для натюрморта "Мужчина и лифт".

Я всерьез забеспокоился.

Может быть, лифт сломался? Или его диспетчер - представим, что существует такая должность, - забыл, что я нахожусь внутри? Иногда ведь со мной случается такое: кто-нибудь напрочь забывает о моем существовании. Так или иначе, результат налицо: я наглухо заперт в огромном сейфе из нержавеющей стали. Я вслушался в тишину, но не услышал ни звука. Прижал ухо к стальной стенке - никакого эффекта. Лишь на зеркальной панели остался белый отпечаток моего уха. Очень похоже, что этот железный ящик сконструировали со специфической целью - поглощать любые звуки. Для проверки я попробовал насвистеть припев "Дэнни Бой", но то, что у меня получилось, напомнило скорее хрип собаки с затяжной пневмонией.

Делать нечего - я прислонился к стенке и принялся убивать время, пересчитывая мелочь в карманах. Хотя для человека моей профессии это не столько убивание времени, сколько шлифовка практических навыков. Примерно как для боксера - регулярное поколачивание груши. Строго говоря, это даже совсем не убивание времени. Ведь только повторяя одно действие много раз, мы можем добиться, чтобы дисбаланс у нас внутри начал наконец выправляться.

Как бы там ни было, я всегда стараюсь носить в карманах побольше мелочи. В правый карман кладу монетки в сто и пятьсот иен, а в левый - по пятьдесят и по десять. Одноиеновые и пятиеновые запихиваю в задний карман, но их при счете не использую. Просто засовываю руки в карманы брюк и считаю: правой рукой - монетки в сто и пятьсот иен, а левой - по пятьдесят и по десять.

Тому, кто не занимался подобной калькуляцией, наверное, трудно вообразить - но для начинающего это дело нелегкое. Правое полушарие мозга занимается своим подсчетом, левое - своим, а результаты складываешь вместе, как две половинки арбуза. Пока не привыкнешь, выходит не очень удачно.

Хотя, если быть точным, я не знаю, разделяет ли мозг свою работу на левое и правое полушария. Возможно, какой-нибудь нейрохирург использовал бы здесь более вразумительные формулировки. Но я ничего не смыслю в нейрохирургии, и мне действительно кажется, что для таких параллельных подсчетов я использую каждое полушарие в отдельности. По крайней мере, к концу подобной калькуляции я устаю гораздо сильней, чем обычно. А все потому, что я для своего же удобства привык считать, будто правое полушарие у меня занимается правым карманом, а левое - левым.

То есть, я действительно воспринимаю вещи, события и людей вокруг так, как мне удобнее. Это вовсе не значит, что мой характер удобен для окружающих (хотя, признaюсь, есть такая тенденция). Просто сам окружающий мир слишком часто подтверждает странное правило: чем давать вещам объективную оценку, лучше воспринимать их как тебе удобно - и ты приблизишься к истинному пониманию вещей.

Вот, скажем, был бы я убежден, что Земля - не шар, а нечто вроде гигантского кофейного столика. Разве в своей повседневной жизни я бы испытывал из-за этого какие-то неудобства? Конечно, такой пример - большая крайность; нельзя так просто подстроить под себя все, что хочешь. Но факт остается фактом: удобное заблуждение в том, что Земля - кофейный столик, кладет на лопатки объективную истину о том, что Земля круглая, вместе со всеми ее неудобствами - проблемами гравитации, часовых поясов, экватора и прочими бесполезными в практической жизни вещами. Ну, в самом деле - сколько раз на своем веку обычный человек жизненно зависит от того, что знает слово "экватор"?

Вот поэтому я и стараюсь, по мере сил, глядеть на мир с точки зрения простого удобства. Моя философия в том, что на белом свете существует огромное, а точнее, бесконечное число возможностей. И до какой-то степени выбор этих возможностей обязательно предоставлен людям, которые этот мир населяют. Иначе говоря, мир - это кофейный столик, изготовленный из плотно сконденсированных возможностей.

Так вот, пересчитывать мелочь в обоих карманах сразу - занятие весьма непростое. Я сам потратил кучу времени, прежде чем наловчился. Зато когда набьешь руку, этот навык уже так просто не исчезает. Очень похоже на умение плавать или ездить на велосипеде. Хотя, конечно, и там без тренировки нельзя. Иначе мы не сможем развивать свои способности и совершенствовать их. Вот почему я всегда стараюсь носить в карманах побольше мелочи, и как только выдается свободная минутка, пересчитываю ее.

Итак, сейчас у меня в карманах - три монеты в пятьсот иен, восемнадцать монет в сто иен, семь монеток по пятьдесят и шестнадцать по десять. Итого - три тысячи восемьсот десять иен. При подсчете не запнулся ни разу. Такие смешные суммы пересчитывать легче, чем пальцы на руках. Удовлетворенный, я прислонился плечом к стальной стенке и уставился на двери лифта перед собой. Закрытые, как и прежде.

Почему так долго не открываются двери - я не знал. Но, немного поразмыслив, пришел к выводу, что версия о неисправности лифта, равно как и версия о забывшем про меня диспетчере отпадают. Слишком уж и то, и другое нереально. Конечно, я не хочу сказать, что в реальности лифты никогда не ломаются, а диспетчеры всегда предельно внимательны. Напротив, я прекрасно знаю: подобные происшествия случаются сплошь и рядом. Я всего лишь хочу сказать, что в нестандартной реальности - а ничем иным этот идиотский саркофаг не назовешь - как раз то, что не имеет ни малейших особенностей, для удобства иногда стоит воспринимать как некий особенно уникальный парадокс. Ведь и в самом деле: обычные люди, которые не содержат лифты в исправности, которые сажают в кабины пассажиров и забывают о них, - разве стали бы такие люди сооружать настолько эксцентричный лифт?

Разумеется, нет.

Так не бывает.

Слишком уж напряженно, придирчиво и обстоятельно они вели себя со мной до сих пор. Будто измеряя линейкой длину каждого моего шага, изучали до мельчайших деталей все, что связано с моим появлением. Не успел я войти в здание, как охранники остановили меня, спросили о цели визита, отыскали мое имя в списке посетителей, заглянули в мои водительские права, перепроверили мою личность в базе данных Центрального Компьютера, с ног до головы ощупали меня металлоискателями - и лишь потом запихнули в этот проклятый лифт. Такой жесткой проверке не подвергают даже на экскурсии в монетный двор. Тем сложнее представить, что на этом этапе вся их подозрительность вдруг улетучилась.

То есть, вероятнее всего, они делают это сознательно. Чтобы я не чувствовал движение лифта. Специально двигают его с такой черепашьей скоростью, чтоб я даже не знал, куда еду - вверх или вниз. Небось, еще и телекамера где-нибудь встроена. В будке охранников на проходной мерцали экраны - с десяток мониторов, не меньше; ничего удивительного, если один из них показывает, что происходит в лифте.

От нечего делать я решил было поискать глазок телекамеры, но вовремя спохватился. Ну, допустим, отыщу я его - и что дальше? Только выдам себя наблюдателям: вот, догадался, что вы за мной наблюдаете. А за это они, чего доброго, пустят лифт еще медленнее, чем сейчас. Нет уж, увольте. Я и так опаздываю ко времени, которое сам назначил.

И я решил просто ждать, не делая ничего особенного. В конце концов, я здесь - лишь затем, чтобы выполнить заказанную работу. Мне нечего бояться и незачем напрягаться.

Я прислонился к стене, сунул руки в карманы и еще раз пересчитал мелочь. Три тысячи семьсот пятьдесят иен. Сосчиталось без сучка без задоринки. Раз - и готово...

Три тысячи семьсот пятьдесят?!

Подсчет неверен.

Я где-то ошибся.

У меня вспотели ладони. За последние три года пересчитывания мелочи в карманах я не ошибся ни разу. Это не просто ошибка. Как ни верти, это - дурное предзнаменование. И пока предзнаменование не разродилось явным несчастьем, я должен отвоевать утраченные позиции.

Я закрыл глаза и тщательно, словно промывая линзы очков, опустошил сначала правое, а потом левое полушария мозга. Затем вынул руки из карманов и помахал ими в воздухе, чтобы просохли ладони. В общем, подготовился кропотливо и тщательно - как Генри Фонда в "Уорлоке" перед тем, как начать перестрелку. Не знаю, при чем здесь это кино, но "Колдуна" я просто обожаю.

Убедившись, что руки высохли полностью, я сунул их обратно в карманы и начал считать в третий раз. Если сумма третьего подсчета совпадет с суммой первого или второго - тогда ничего страшного. Каждый может ошибиться. Во-первых, я нервничал, оказавшись в необычной ситуации, а во-вторых, придется признать, слишком уверовал в собственную непогрешимость. Все это и привело к банальной ошибке. В общем, нужно установить точную сумму - и я спасен.

Однако спастись таким образом я не успел, потому что двери лифта открылись. Без предварительного сигнала и без малейшего шороха створки дверей плавно разъехались в стороны.

Сосредоточившись на содержимом карманов, я даже не сразу понял, что двери открыты. Точнее сказать, я увидел: двери открыты, - но какое-то время не соображал, что это означает. А означало это, во-первых, что передо мною вдруг опустело чем-то занятое доселе пространство. А во-вторых - лифт, в котором я нахожусь, наконец-то прибыл по назначению.

Я бросил перебирать монетки в карманах и обвел глазами распахнувшийся коридор. В коридоре стояла девушка. Пухленькая девушка в розовом костюме и розовых туфлях. Костюм из добротной лоснящейся ткани весьма органично сочетался с таким же лоснящимся лицом. Она окинула меня долгим взглядом, словно прицениваясь, и склонила голову набок. Будто хотела сказать мне: "Ну что, так и будете там стоять?" Я понял, что досчитать мелочь мне, как видно, уже не светит, вынул руки из карманов и шагнул из лифта в коридор. Двери лифта тут же сомкнулись у меня за спиной - так поспешно, словно только и ждали, когда я выйду.

Выйдя из лифта, я остановился и огляделся, но не заметил вокруг ничего, что хоть косвенно объяснило бы мне, куда я попал. Я лишь понял, что нахожусь в коридоре огромного билдинга. Умозаключение, на которое способен первоклассник.

Интерьер здания был странным, на удивление безликим. Точно так же, как в лифте: все из очень качественных материалов - но абсолютно не за что зацепиться взглядом. До блеска отполированный мраморный пол, белые стены с кремово-желтыми пятнами - точь-в-точь как оладьи на завтрак. По обеим сторонам коридора рядами тянулись массивные деревянные двери, на каждой - аккуратная металлическая табличка с номером. При этом номера чередовались в каком-то бредовом, хаотическом беспорядке. За номером "936" следовал "1213", потом "26". Как ни крути, такой нумерации не встретишь нигде. Что-то здесь явно не так.

Молодая женщина почти не раскрывала рта. Очевидно, она сказала мне что-то вроде "сюда, пожалуйста", - по крайней мере, ее губы совершили соответствующие движения, - но голоса я не услышал. До того, как заняться нынешней работой, я два месяца ходил на курсы чтения по губам, и поэтому смог худо-бедно понять, что она имеет в виду. Но тут же подумал, что с моими ушами творится какая-то ерунда. Мертвая тишина в лифте, беззвучные кашель и свист... Черт возьми, неужели у меня слух испортился?

Для проверки я еще раз откашлялся. Кашель прозвучал очень слабо похожим на самого себя - но все же не так безнадежно, как в лифте. Я с облегчением вздохнул: доверие к собственным ушам частично восстановилось. Все в порядке, я не оглох. Это у нее проблема со связками.

Я шел по коридору за девушкой. Ее острые каблучки звякали по мрамору бодро, как молотки забойщиков в карьере после полудня, и эхо разносило их клацанье по пустынному коридору. Ее плотные икры, затянутые в чулки, отчетливо отражались в зеркальной поверхности пола.

Просто пухленькой назвать ее было нельзя. Эта девушка была молода, симпатична - и все-таки слишком полна. Когда молодая симпатичная девчонка настолько толстенькая, это всегда выглядит немного странно. Шагая за ней, я разглядывал сзади ее шею, руки и ноги. Все ее тело было укутано плотью так, будто на обычного человека посреди ночи вдруг выпал обильный снег и намел на нем приличные сугробы.

Я никогда не понимал, как вести себя в обществе молодых симпатичных толстушек. Почему - сам не знаю. Может быть, потому, что я сразу начинаю представлять, как и что она ест. При виде толстой женщины у меня в голове автоматически разыгрывается сценарий, в котором она с хрустом дожевывает листики кресс-салата в остатках гарнира и с ужимками вечно голодного собирает хлебом в тарелке сметанный соус, весь до последней капли. Как только это происходит, образ ее жующей разъедает мой мозг, точно кислота золотую монету, - и все прочие органы тела перестают реагировать на эту женщину как положено.

Если это просто толстая женщина - никаких проблем. На просто толстушек я реагирую, как на тучки в небе. От того, что они появляются на горизонте, в моей жизни ничего не меняется. Однако с молодой симпатичной толстушкой все обстоит совершенно иначе. Здесь я уже вынужден кое в чем определиться. Иначе говоря, появляется вероятность того, что я с ней пересплю, и вот тут в голове начинается путаница. А спать с женщиной, когда у тебя путаница в голове, - задача весьма непростая.

То есть, я вовсе не хочу сказать, что не люблю толстушек. Путаница в голове и нелюбовь к кому-либо - совершенно разные вещи. До сих пор мне несколько раз довелось переспать с молодыми симпатичными толстушками, и подобный опыт оказался в целом вовсе не плох. Направишь путаницу в голове куда нужно - получишь такой замечательный результат, какого в обычной ситуации не достичь. А бывает и так, что все утекает совсем не туда. Все-таки секс - дело тонкое и деликатное. Это не в магазин сгонять за каким-нибудь термосом. У каждой толстушки - своя манера толстеть, и с кем-то из них я могу направить свои мысли в нужное русло, а с кем-то так и остаюсь в одиночестве, вконец запутавшись между тем, что вижу, и тем, что испытываю в душе.

В этом смысле секс с полной женщиной я воспринимаю как вызов. Человеческая манера толстеть, как и манера умирать, предполагает бесконечное число вариаций.

Предаваясь подобным мыслям, я шагал по коридору за молодой симпатичной толстушкой. На ней был розовый костюм очень стильных оттенков, из-под воротничка выглядывал белый шейный платок. Длинные сережки, свисая с пухлых ушей, болтались при каждом шаге и поблескивали, как автомобильные стоп-сигналы. Я оглядел ее с головы до ног. Несмотря на полноту, двигалась она очень легко. Не сомневаюсь, под костюмом эти пышные формы очень успешно обтягивало какое-то тугое белье, - но даже учитывая такую возможность, я не мог не полюбоваться, как элегантно ее плотная попка покачивается при ходьбе. И я испытал к этой девчонке симпатию. Ее манера толстеть, похоже, была мне по вкусу.

Не хочу, чтобы это звучало как оправдание, - но я нечасто испытываю симпатию к женщинам вокруг себя. Наверное, просто не влюбчив. Но уж если чувствую к кому-то симпатию - сразу хочу хоть немного это проверить. Разобраться, настоящее ли это чувство, и если все-таки настоящее, - как именно оно срабатывает на практике.

Поэтому я прибавил шагу, поравнялся с ней и извинился за то, что опоздал на целые восемь или девять минут.

- Никак не ожидал, что у вас на входе проверяют так долго, - сказал я. - И что здесь такой медленный лифт. Поверьте, к воротам этого здания я прибыл за десять минут до назначенного.

Она коротко кивнула, словно говоря: "Понимаю". От ее шеи пахло духами. Запах такой, будто летним утром стоишь среди поля душистых дынь. От этого запаха я впал в необычное состояние. Словно чья-то чужая память вдруг связала меня с каким-то неизвестным местом. Раздвоенное - и в то же время очень ностальгическое чувство. Иногда оно посещает меня. Как правило, под влиянием какого-то запаха. Почему - объяснить не могу.

- Какой длинный коридор, - сказал я, чтобы как-нибудь разрядить обстановку. Не сбавляя шага, она посмотрела на меня. Навскидку я дал ей двадцать - двадцать один. Резкие, выразительные черты лица, широкие скулы, красивая кожа.

Продолжая глядеть на меня, она раскрыла рот и сказала:

- Пруст!

Впрочем, возможно, она произнесла не "пруст", а что-то другое, но губы ее шевельнулись так, словно сказали "пруст". Я по-прежнему ничего не услышал. Ни голоса, ни просто дыхания. Как если бы нас разделяло толстое невидимое стекло.

Пруст?

- Марсель Пруст? - переспросил я.

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. И повторила: "Пруст!" Я отчаялся что-либо понять, снова пропустил ее вперед и, шагая следом, принялся лихорадочно подыскивать слова, похожие на "пруст". Слово за словом я бормотал под нос всякую околесицу вроде "брус", "турус" или "пара уст" - но ничего, что совпадало бы с движением ее губ, не находил. Похоже, она сказала именно "пруст". Но что может быть общего между длинным коридором и Марселем Прустом - я не понимал, хоть убей.

А может, она упомянула Марселя Пруста как метафору, сетуя на длину коридора? Но если так - слишком уж это смелое сравнение. Да и реакция на мои слова получалась не очень приветливой. Я еще могу понять, когда романы Пруста сравнивают с длинными коридорами. Но наоборот? Извините.

Коридор, длиннющий, как Марсель Пруст?

Как бы там ни было, я шагал за ней по длинному коридору. Просто бесконечному коридору. Мы сворачивали то вправо, то влево, поднимались и спускались по лестницам - небольшим, ступенек в пять-шесть, - а он все не кончался. Мы проделали путь длиною в несколько обычных небоскребов. Возможно, мы вообще никуда не двигались, а кружили по замкнутой прямой, как на гравюрах-обманках Эшера. Сколько бы мы ни шли, вокруг ничего не менялось. Тот же мраморный пол, те же стены яичных оттенков, те же деревянные двери с железными ручками и сумасшедшими номерами. И ни одного окна. Каблучки ее туфель все так же мерно цокали по полу, а вслед за ними плямкали мои кроссовки. Я даже забеспокоился, не плавятся ли у меня подошвы, - настолько хлипким и размякшим казался звук моих шагов. Но поскольку мне еще ни разу в жизни не доводилось разгуливать в кроссовках по мрамору, я никак не мог определить, нормальный это звук или нет. Поразмыслив, я решил, что, видимо, наполовину нормальный, а наполовину - ненормальный. Именно в этом соотношении было задумано и организовано все вокруг.

Когда она вдруг остановилась, я был так поглощен размышлениями о звуке своих кроссовок, что налетел на нее и чуть не сбил с ног. Ее спина оказалась мягкой и уютной, как созревшее дождевое облако, а шея благоухала спелыми дынями. От удара она потеряла равновесие, и мне пришлось схватить ее за плечи, чтобы она не упала.

- Прошу прощения, - извинился я. - Я задумался...

Очаровательная толстушка взглянула на меня, чуть зардевшись. Я не был уверен на все сто - но, похоже, она не сердилась.

- Tatoselu, - произнесла она с мягкой улыбкой. И, пожав плечами, добавила: - Sela...

Разумеется, она сказала совсем не это - но, как и в прошлый раз, мне послышалось, будто именно такие звуки сорвались с ее губ.

- Татосэлу? - переспросил я, больше для самого себя. - Сэла?

- Sela, - подтвердила она.

Турецкий язык? Но я в жизни не слышал ни слова по-турецки. Значит, даже не турецкий, а что-то еще. Вконец запутавшись, я отказался от попыток пообщаться. Что поделаешь. Явная нехватка опыта. Чтение по губам - слишком мудреное искусство, чтобы за каких-то два месяца овладеть им как следует.

Она сунула руку в карман жакетика, выудила оттуда овальную карточку с электронным кодом и прижала к замку двери с номером 728. В замке еле слышно щелкнуло, дверь приоткрылась. Отличная техника, что говорить...

Она встала у порога и, придерживая дверь, кивнула мне со словами:

- Zumsto, sela.

Что я, разумеется, тут же и сделал.


Глава 2
КОНЕЦ СВЕТА
Золотые звери

С наступлением осени их тела покрываются длинной золотой шерстью. По-настоящему золотой, без какой-либо примеси. Эта шерсть рождается сразу золотой и уже не меняет окраски - самого чистого из всех оттенков золота в Поднебесье.

Когда я только появляюсь в Городе, в самом начале весны, звери бродят с короткой шерстью самой разной масти. Черные, бурые, белые, рыжевато-коричневые. Одни сплошного тона, другие с подпалинами. Бесшумно и бесцельно их пестрое стадо, словно ветром гонимое над землей, перекатывается по огромной долине с едва народившейся зеленью . Необычайно задумчивые и кроткие существа. С дыханием робким, как предрассветный туман. Без единого звука они щиплют траву, а когда надоедает, ложатся на землю, подогнув ноги, и ненадолго погружаются в сон.

Заканчивается весна, проходит лето, и когда солнце скудеет, а первый осенний ветер гонит по реке беспокойную рябь, звери начинают менять свой облик. Золотые волоски появляются сперва отдельными пятнышками, как среди спящего сада - вдруг ожившие не ко времени деревья; еще пару дней они пробиваются сквозь старую шерсть - и наконец укутывают каждого зверя в чистое золото. Превращение занимает не больше недели. Все стадо линяет одновременно: через несколько дней каждый переливается искрами с головы до копыт. И однажды утром, когда солнце обращает в золото все, что можно, осень вступает в свои права.

И только длинный рог, одиноко торчащий из каждого лба, остается белым как снег. Своим хрупким изгибом он напоминает скорее осколок кости, что вспорол кожу, вылез наружу и так застыл навсегда. Если не считать белого рога и голубых глаз, звери теперь золотые с головы до копыт. Привыкая к новой шкуре, они мотают головами вверх-вниз, словно пытаются кончиком рога пронзить небосвод. А потом бредут всем стадом к реке, погружают ноги в студеную воду и, вытянув шеи, лакомятся красными ягодами с осенних деревьев.

Когда на Город опускаются синие сумерки, я отправляюсь к Западной стене, поднимаюсь на Обзорную Башню и наблюдаю, как Страж Ворот, созывая зверей, трубит в свой охотничий рог. Один длинный сигнал, три коротких. Так положено. Всякий раз, услыхав его, я закрываю глаза - и в меня вливается низкий бархатный гул. Не похожий ни на один звук на свете. Точно бледная рыба-призрак в океанской пучине, этот гул проплывает по засыпающему Городу, отдаваясь в булыжниках мостовой, раскатываясь по стенам домов, пробегая по каменному парапету набережной вдоль Реки. И уже потом, будто выпутавшись из тенет растворенного в воздухе Времени, растекается медленно и спокойно до самых окраин.

При звуке рога каждый зверь, повинуясь вековому инстинкту, тотчас задирает голову. Более тысячи голов вмиг оборачиваются туда, откуда пришел этот зов. Одни бросают жевать ракитник, другие, лежа на мостовой, начинают постукивать копытом о камни; третьи пробуждаются от предзакатной дремоты; но все дружно вытягивают шеи к небу.

Все вокруг замирает. Только золотая шерсть чуть колышется на ветру. Не знаю, о чем они думают в эти секунды, что пытаются разглядеть в небесах. Выгнув шеи - в одну сторону, под одним углом, - все звери застывают изваяниями и внемлют голосу рога. И лишь когда последний отзвук растворяется в бледных сумерках, трогаются с места.

Будто сбросив колдовское заклятье, Город наполняется рокотом тысяч копыт. Как всегда, этот рокот напоминает мне пену, что поднимается со дна моря, вскипая бесчисленными пузырьками. Живая, бурлящая пена затекает во все переулки, переползает каменные ограды домов, затапливая даже Часовую Башню до самого шпиля...

Но это, конечно, лишь мое воображение. Открываю глаза - никакой пены. Только рокот копыт над кварталами Города, который не меняется никогда. Поворот за поворотом, как вода по руслу реки, огромное стадо течет по булыжнику извилистых улиц. Никто не обгоняет, никто не выбивается в вожаки. Глядя в землю, чуть покачиваясь на бегу, движутся они в полном молчании по заданному маршруту. Связанные друг с другом одной на всех памятью, которая спит в их глазах, но бодрствует в каждом движении .

Звери появляются с севера, переходят Старый Мост и на южном берегу Реки встречают своих собратьев, вошедших в Город с востока. Двигаясь дальше вдоль Канала, они минуют Фабричный Квартал, сворачивают на запад, спускаются в тоннель под Литейным Цехом и выныривают на поверхность у подножия Западного Холма. Дальше, чуть в стороне от холма их дожидаются старые звери и молодняк - те, кто не может уходить далеко от Ворот. Затем все стадо поворачивает на север, переходит Западный Мост - и по длинной аллее наконец прибывает к Воротам.

Когда голова стада достигает цели, Страж отпирает Ворота. Их створки, укрепленные поперечными железными брусьями, даже на вид невероятно тяжелы. Массивные, пятиметровой высоты, они увенчаны частоколом острых шипов, способных остановить любого лазутчика . Легко, почти без усилия Страж тянет ручищами праву створку на себя - и выпускает зверей. Всегда только одну: левая половина Ворот остается наглухо запертой. Как только последний зверь стада оказывается снаружи, Страж закрывает Ворота и задвигает тяжелый засов.

Насколько я знаю, Западные Ворота - единственное место, через которое можно попасть в Город или покинуть его. Глухая восьмиметровая Стена окружает его со всех сторон, и только птицы могут прилетать и улетать когда им вздумается.

Наутро Страж опять открывает Ворота, трубит в свой рог, впускает зверей обратно. И снова запирает створки на засов.

- На самом деле в засове никакой нужды нет, - объясняет мне Страж. - Все равно никому открыть Ворота не под силу. Даже если возьмется сразу несколько человек. Но правила есть правила, и я их выполняю.

Он надвигает шерстяную шапку до самых бровей и замолкает. Из всех людей, каких я встречал, Страж Ворот - самый огромный. Не человек, а гора мускулов, на которых вот-вот расползутся по швам и рубашка, и куртка. Время от времени он вдруг закрывает глаза и погружается в исполинское молчание. То ли сказывается его ипохондрия, то ли на время отказывает какая-то функция организма, я разобрать не могу. Но всякий раз, когда он замолкает, мне приходится терпеливо ждать, когда сознание опять вернется к нему. Очнувшись, он медленно открывает глаза, долго смотрит на меня отрешенным взглядом и, поглаживая пальцами колени, пытается сообразить, кто я и как здесь очутился.

- Зачем это нужно - вечером выпускать зверей из Города, а утром загонять обратно? - спрашиваю я, когда он приходит в себя.

Еще с минуту он безучастно глядит на меня.

- Так положено, - отвечает он наконец. - Я просто делаю, что мне положено. Так же, как солнце садится на западе, а встает на востоке.

Почти все время, свободное от службы у Ворот, Страж точит инструменты. Стены в его Сторожке до самого потолка увешаны топорами, ножами, косами, и когда больше нечем заняться, он любовно проходится по их лезвиям точильным камнем. Свежезаточенные лезвия всегда источают бледное ледяное сияние - будто не солнечные лучи отражаются, но сам металл тускло светится изнутри.

Я разглядываю ряды инструментов на стенах, и Страж неотрывно следит за мной, пряча довольную усмешку в уголках рта.

- Поберегись. Не туда руку сунешь - вмиг без пальца останешься. - Заскорузлым, как корешок дерева, пальцем он обводит свой арсенал. - Это тебе не игрушки, которые любой дурак изготовит. Все эти лезвия я сам ковал, все до единого. Я ведь раньше был кузнецом. И все это - моих рук дело. Металл ухоженный, баланс что надо. Подобрать рукоятку к лезвию - это, скажу тебе, отдельное искусство. Вот, возьми что-нибудь, подержи. Только за лезвие не хватайся.

Из разложенных на столе инструментов я выбираю самый маленький топорик, сжимаю покрепче и несколько раз легонько взмахиваю им в воздухе. И действительно: инструмент с легким свистом рассекает пространство, отзываясь на усилие плеча - а может, лишь на мысль о таком усилии - мгновенно и чутко, словно вышколенная борзая. Что говорить, у Стража есть все основания гордиться собой.

- А к этому топорику я даже рукоятку сам выстрогал. Из десятилетнего ясеня. Не знаю, как другие, а я люблю рукоятки из десятилетнего ясеня. Моложе нельзя, старше не годится. Десять лет - идеальный возраст. Дерево крепкое, чуть сырое, удар держит отлично. Здесь в Восточном Лесу хороший ясень растет...

- А для чего вам столько инструментов?

- Много для чего, - отвечает Страж. - Зимой для каждого дело найдется. Да вот, придет зима - сам увидишь. Зимы здесь долгие...

За Воротами для зверей отведено особое место. Небольшое пастбище за оградой, где они спят по ночам. Через Пастбище протекает ручей, из которого звери могут напиться, когда захотят. А дальше, за Пастбищем, раскинулся Яблоневый лес. Бескрайнее море яблонь тянется докуда хватает глаз и растворяется в дымке у горизонта.

Над Западной Стеной высятся три Обзорные Башни со смотровыми площадками, на которые можно взобраться по самой обычной стремянке. Простенькие крыши укрывают площадки от дождя, и через железные прутья на окнах удобно наблюдать за зверями в любую погоду.

- Никто, кроме тебя, не ходит на них смотреть, - говорит мне Страж. - Впрочем, ты здесь недавно, что с тебя взять. Поживешь, оботрешься - и потеряешь к зверюгам всякий интерес. Как все потеряли. Ну, разве что в первую половину весны...

С приходом весны, рассказывает Страж, случается единственная в году неделя, когда люди поднимаются на Обзорные Башни смотреть, как звери дерутся. Лишь на эти семь-восемь дней - когда самцы линяют, а у самок вот-вот родится потомство - в кротких существах вскипает дремучий инстинкт, и самцы принимаются с невообразимой жестокостью калечить друг друга. И тогда земля омывается кровью, из которой рождаются новый порядок и новая жизнь.

Без единого звука они лежат, подогнув ноги, в пожухлой осенней траве, а их длинная золотая шерсть пылает в лучах заката. Вытянув шеи и застыв, точно вросшие в землю скульптуры, смотрят, как последние лучи растворяются в яблоневой листве. И лишь когда солнце совсем заходит, и синяя мгла накрывает зверей с головой, каждый из них расслабляет шею, опускает к земле белоснежный рог и закрывает глаза.

Так заканчивается еще один день в жизни Города.

EN